Звеpю - беpлога,
Стpаннику - доpога,
Меpтвому - дpоги.
Каждому свое.
(М. Цветаева)
Сквозь мутные от придорожной грязи, неухожено-коричневые стекла небольшого автобуса на пассажиров светило, нет, пассажиров медленно и мучительно поджаривало огнедышащее июльское солнце, по всем ощущениям явно склонного к субтропиизации, безвлажного и засушливого климата лесо-степной полосы Поволжья. Отвернувшись от других пассажиров, плотно набившихся в этот, вероятно задумывавшийся конструктором как порицание грехов человечества и призыва ко всеобщей праведности, металлический котел на колесах, и игнорируя однотипные беседы собратьев по необходимости покинуть по каким-либо делам окрестности малоизвестного села, не удостоившегося даже собственного названия, а перенявшего чуть видоизмененное имя своего более крупного соседа, пятилетняя Танечка разглядывала в, доступный её низкорослому взгляду, кусок лобового стекла однотипные окружающие пейзажи: желтые, безжизненные остатки пожухлой травы, изредка соседствующие с одинокими деревьями, покрытыми выцветшей на солнце листвой, так толком и не успевшей порадовать глаз своей непродолжительной зеленью. Танюшка знала, что на этот раз они с мамой не просто едут в город – они скоро будут жить там. У мамы их трое: светленькие кудрявые ангелочки-двойняшки Таня и Машенька, да старший брат - первоклассник Андрюша.
Каждый раз, возвращаясь из города, пеше направляясь от автобусной остановки к своей улице, первый, крайний дом, различимый издалека, как только перейдёшь железнодорожные пути, – школа, небольшое двухэтажное кирпичное строение с широким двором, огороженным, редким в ту пору, забором из металлических прутьев. Школа, конечно, небольшая, и учили в ней местную детвору только до третьего класса, но и ту умудрился «в смутное время» выкупить у государства в личное пользование приблудившийся к селу табор цыган. Андрюше тяжело, конечно, вот так, после первого года учёбы, менять место, друзей, учИтеля, зато близняшки сразу пойдут в большую просторную светлую школу в пусть отдаленном районе, но всё же не села, а города: го-ро-да - даже слово само по себе большое, длинное, скрывающее за собой высокие бетонные дома, просторные магазины с огромными стеклянными витринами, широкие асфальтированные улицы, полные вечно спешащих машин, весело звенящих трамваев и огромных рогатых троллейбусов, новую школу, новый дом, новую жизнь.
Танюша довольно улыбнулась своим радужным детским размышлениям о побеге из скучной, изведанной ею вдоль и поперек жизни на своей малой родине, где даже поиграть не с кем кроме Машки: кругом одни цыганчата - все, кто мог детей повывозили ближе ко школам да садикам, разве что на каникулах каждый третий двор наполнялся звонким смехом и визгами чьих-то внучат. А «с цыганвою рот не разивай» - это Танечка уже усвоила, в первый же день знакомства с толпой смуглых кучерявых ребят, проиграв им шоколадную конфету «Мишка на севере» и неожиданно наглотавшись пуха с одуванчика. Танечке казалось, что едут они с мамой уже очень долго, не иначе как полдня, ну и где он, этот город, сколько до него ещё катиться?! Таня оглянулась на маму, но как ни задирала голову, как ни всматривалась между широкими спинами сельских мужиков да старушечьими узлами и авоськами, маму разглядеть так и не смогла – наверное, пока она мечтала, остановка «город» уже была и мама на ней вышла, а Танечка едет теперь неизвестно куда мимо, к каким-то совсем чужим ещё более скучным и маленьким окраинным селам, о которых ничего не знает совершенно, и будут в городе жить мама, папа, Маша и Андрюша, а Танечка их не найдет уже никогда-никогда и так в каких-то незнакомых селах и останется… «Ээй, мамаш, чё у тебя дитё такое тихое? Ты глянь-ка, молча крокодильи слёзы льёт, да крупные какие! Дай собрать? Соберу – в сережки вставлю. Нет? Не даш? Ну, расступитесь вы, орлы! Не видите, дитё же не иначе маму потеряло. Да вон она стоит твоя мама. Куда она от тебя денется?!»
...
На берегу Волго-донского канала, скромно и одиноко выглядывая где-то между небольшими модернистскими экспозициями кучек мусора, оставляемого любителями позагорать да поесть шашлычка на берегу местного водоема, любовался на шлюзующиеся корабли маленький пёстрый малиново-красный цветок. Всю свою жизнь он то ли просто сам себе придумал, то ли доверяя генной памяти своего предка, на самом деле точно знал, что сам он родом с удивительно прекрасного тропического острова, и так необычайно отдалился от своих собратьев потому, что когда-то давно его прадед, будучи маленькой юной луковицей, был случайно выронен из сумки подвыпившего моряка и, делать нечего, пророс на совершенно незнакомых сердцу почвах и по сей день одиноко и сиротливо проживает их род на чужих берегах, из поколения в поколение продолжая видеть сны о том, что они не просто маленькие одинокие цветы - они осколки субтропического солнца, трепетно ждущие своего родного корабля, который увезет их к жарким, солнечным, далеким берегам, но неминуемо все проходящие мимо судна скрываются за тонкой, зыбкой и недосягаемой полоской горизонта, где-то там, где совсем беззаботно, в водах, впадающих в море, купается огромная блестящая тарелка золотого солнца.
...
Перебравшись в город, Танино семейство стало жить не богато и, скорее даже, очень скромно: и за съемную квартиру заплати, и девочек, как дома, не отправишь на занятия в ярких разноцветных шитых из лоскутов воланами юбочках - хочешь не хочешь, обоим родителям приходится работать почти каждый день, да допоздна, в связи с чем близняшек на два года раньше и определили в первый класс: там тебе и уроки, и обед, и догляд, и присмотр, и группа продленного дня – из двух зол всегда же выбирают меньшее – пусть дети родителей дома почти и не видят, но зато сыты, обуты, и Андрюша вырастет серьезным, ответственным, осознающим с детства чувство долга заботиться о младших сестрах – водить их за руку домой из школы, объяснять, что значат разные цвета у светофора, следить, чтобы уроки делали, пока он с ребятами во дворе играется. В таком укладе и протекала жизнь семейства год за годом. Шло время, вырастали как грибы после дождя за окнами всё новые квадраты высоких домов, менялись люди, взгляды, техника, традиции и увлечения – менялась жизнь. Чужие дети, как известно, растут быстро, и возмужавший и посерьезневший Андрей уже с нетерпением дожидался последнего школьного звонка, осознанно и рассудительно готовился к поступлению в технарь. Всегда общительный, рано взявший ответственность за своё воспитание на себя и с младенчества точно различавший, что при случае стОит родителям рассказывать, а что «такие пустяки», что можно и без их осведомленности управиться, Андрюша был беспрекословным и неоспоримым любимцем всего их семейства. Машенька по характеру всегда была его прямейшей противоположностью: чуть что - бежала за помощью к брату или уставшую маму дергала за подол, но её пожизненная детскость и слегка наигранная беззащитность и зависимость от старших, на деле выполняли ту же роль, что и Андрюшина внешняя уверенность и самостоятельность, ничуть не меньше сближая Машеньку с родными.
Молчаливая, спокойная Татьяна же всю жизнь держалась обособленно – тихо, медленно, старательно, без шума справляясь со всеми детско-юношескими проблемами, делами и трудностями, оберегая вечно занятых родителей от лишнего беспокойства и по возможности ублажая все желания любимых сестрички и брата – её воспринимали, скорее, как должное, как нечто, что само по себе всегда рядом, всегда в порядке, что-то, не требующее особого внимания: есть Таня – вот и славно - уроки сделаны, форма поглажена, ни проблем, ни вопросов – молодец, дочка. Когда дети выросли, с деньгами в семье стало совсем туго, да и тяжко столько лет прожить без собственного жилья – в результате чего на семейном совете, состоявшем только из матери и отца, была одобрена и единогласно утверждена попытка улучшить свой достаток и благосостояние, отправившись «на севера». Подростков, разумеется, в эти холодные края, удаленные от «цивилизованной» европейской части нашей «великой, могучей и бескрайней родины», брать с собой никто не собирался. Так молодежь оказалась предоставлена самой себе и лишилась даже видимости родительского воспитания.
Не слишком увлеченная уроками, но старательная, твёрдая хорошистка Таня и весёлая, смешливая, беззаботная хохотушка Маша, разнородность оценок в дневнике которой составляла сущий винегрет, вслед за братом вышли из пенатов общеобразовательного учреждения. Взбалмошная Маша прямиком отправилась в училище постигать профессию товароведа, а Таня, всю жизнь слывшая чистейшим гуманитарием и безудержно любившая рисовать, взвесив все за и против, успешно поступила в политехнический институт, по пути на занятия в котором она однажды и встретила своего будущего мужа – молодого специалиста по преподаванию физической культуры. По сути, он был первым человеком, хоть в какой-то степени открыто выражавшим свой интерес к её жизни. Руки, плечи и слова его для Тани всегда были добрыми, греющими, обволакивающими эту тонкую девушку своим теплом. От тягучей нехватки домашнего родного тепла, вечно сдержанная Таня, даже могла при нём не скрываясь расплакаться, и тогда словами не передать, как становилось тихо, легко и беззаботно в моменты, когда он обхватывал её мокрое лицо большими спортивными ладонями, притягивал к себе близко-близко и тишайшим, но твёрдым, уверенным голосом шептал «ну тихо-тихо-тихо». Сердечко малоразговорчивой, рассудительной, скромной Тани довольно быстро «растаяло» под мужественным обаянием сильного и уверенного в себе парня, а самоуверенности Ивану на самом деле было не занимать: у себя на родине – в небольшой украинской деревне, на него равнялась вся родня – не случалось ни одного семейного, а по сути дела общедеревенского застолья, чтобы батя не поднял тост за гордость свою – Ивана Иваныча – оправдал ожидания отца, смог выбраться из привычной глуши, высшее образование получил – на него в родной семье, многодетной, погрязшей в нищете, бабьих слёзах, причитаньях, сплетнях, да бесчисленно множащихся пелёнках, все до одного смотрели чуть не как на Бога.
Жить новоиспеченная ячейка общества стала у Тани, вместе с братом и сестрой – а где же ещё жить-то молодым без кола, без двора? Таня, наконец, подумала, что вот же оно, счастье: переступаешь вечером после занятий порог своего дома, а вокруг тебя муж на руках ходит, гантели таскает, о пользе здорового духа в здоровом теле по вечерам рассказывает – так бы и слушала, лишь бы говорил, ходил, таскал... Диплом Татьяна получала, будучи уже 8 месяцев как беременна, полубегОм скакала вслед за мужем, чтобы не опоздать на электричку до дома. Так восьмимесячной на свет и появилась Олечка – ещё одно мамино счастье. Вернувшиеся к рождению внучки родители, купили, наконец-то собственную большую светлую квартиру, а, поразмыслив, почти сразу обменяли её на две: одну в высоком многоэтажном современном доме для них с сыном и дочкой, вторую, однокомнатную, без балкона и горячей воды, с видом на остановку трамваев, трезвонящих спозаранку и до самого поздна, но всё же свою собственную – молодому семейству. По сути, таким образом, Таню и отделили от себя окончательно, хотя и раньше её существование никто кроме мужа особенно не замечал. Самостоятельная жизнь в собственной городской квартире оказалась не такой безоблачной, как с младенчества мечтала Татьяна. Появились новые расходы: кроватка, коляска, одежда, пелёнки, да мало ли требуется всяких разностей для малыша - а Ваня словно и не видит ничего, решил внучку родителям отвезти показать, да чтобы непременно на собственной машине – эко зависти-то будет у односельчан. А поди её купи машину-то… Доходить стало чуть ли не до драк. Иван от получки оставляет меньше половины, а остальное на книжку собирает, и не объяснишь, что малышка из старых ползунков уже выросла, хоть и покупали недавно.
А потом и вовсе решил Иван, по примеру Таниных родителей, перевестись преподавателем в небольшой городок, окруженный со всех сторон вековыми северными елями. Но Таня ехать «снова в глушь» категорически отказалась, да тут уже и Оля малость подросла: так и разбрелось Танино, прожившее без году неделю, счастье по разным закоулкам отчизны.
Оказалось, что кроме кровиночки-Олечки у Тани даже и богатств-воспоминаний оставалось всего-ничего, разве что, гуляя по аллее с Олиной коляской она всё так же замечала, что до сих пор ёкает сердечко при виде темнеющих фонарей, некогда стеснительно жмурившихся и скрывавших под завесой вечерней темноты их первые с Ваней поцелуи, да «вечно радующегося» фонтана, по утверждениям мужа, каждый раз заметно увеличивающего напор бьющей в небеса воды от радости, что Танюша к нему подошла. Одной вырастить ребёнка оказалось нелегко, конечно: жили не богато, прижимисто, счётливо. Оля подрастала рассудительной, самостоятельной, настырной, внимательной, хваткой, а вместе с Олей подрастала и новая Татьянина мечта: ну чем тут, в городской квартире не окраина – всё та же глушь, всё те же костеперемывающие бабки под окном, всё то же бескультурие, даже мЕста в автобусе приличной женщине никто не уступает, за столько лет и мужа-то себе нового Татьяна приглядеть в округе не смогла – одни безграмотные, похабные, дурно пахнущие работяги, нет, не об этом Татьяна всю жизнь свою промечтала. Вот вырастет Олечка, выучится на экономиста, или на юриста, главное, чтобы профессия была престижная, и уедет подальше отсюда – в столицу или в Европу, а там и Таню за собой перевезет, будут они там гулять по вымытым шампунем улицам, вести беседы об искусстве, попивая густой пахучий свежевыжатый сок на открытой веранде какого-нибудь маленького, чистенького, уютного кафе. Олю, и так по наследству перенявшую расчетливый аналитический склад ума обоих родителей, и к тому же многократно преумножившую его в себе, мать воспитывала в строгости, с детства объясняя ей, к чему в жизни следует стремиться и, по возможности, доводя до её сведения тяжелую и горькую цену каждого потраченного ими рубля.
Старания матери не прошли даром – Ольга выросла, согласно всем Таниным чаяньям «хорошей девочкой» - по сути, было в ней что-то сугубо штольцевское. Внешне Ольга никогда не была красавицей: нескладные черты лица, редкие волосы, гнусавый малоприятный голос; высокая, тощая, сутулая, она никогда не отвлекалась на типичные девичьи грёзы и романтические мечтания. С детства Ольга умудрялась хватко отличать начинания прибыльные от бесполезных, со школьных лет начала понемногу играть на бирже, вкладывать небольшие накопления в акции – мать поощряла и искренне не могла нарадоваться способностям своего ребенка – не зря, видно, она столько сил-то вложила.
К моменту окончания второго высшего образования по малоинтересной Ольге, но «полезной в жизни» специальности, Танину дочку «просто бес попутал» - привела домой жениха: не то, чтобы плохим был парень – спокойный, воспитанный, вежливый, но сразу видно, не того уклада: мечтатель - что с него взять; стихи Ольге постоянно посвящал, о каких-то книжках взахлёб рассказывал, даже одну у Тани почитать испросил, та подарила – меньше будет в доме хлама, чтобы пыль собирать, в общем, жених категорически никуда не годился. Да ещё моду взял: нет чтобы на выходных между занятиями пойти как-нибудь подработать, он что ни воскресенье – первым делом, ни свет, ни заря - на рыбалку, а потом уже все остальные дела, притащит потом этой рыбы своей вонючей – нате радуйтесь, ведь вроде бы и образованный парень, а по сути та же Таней презираемая «деревня».
Не знала Татьяна, что на рыбалке-то у Ольги с Вадимом вся любовь и «приключилась». Отдыхая на берегу с подружками, девушка аж захлебнулась сковывающими мыслями о ловких умелых выверенных движениях рыбачившего неподалёку Вадима. Желаемое Ольга получать всегда умела – сходу в оборот взяла парня, многим мужчинам поучиться у неё стоило бы умению за объектом обожания ухаживать, а Вадим, ошалев от такого напора, с удовольствием сдался на милость победительнице, с тех пор они любили по месту первой встречи прогуливаться. Он каждый раз для неё новых любимых стихов подбирал, а она радовалась как маленькая – в её кругу общения чем-чем, а поэзией никто не увлекался: не прибыльное это дело, поэзия.
А из травы за встречами влюбленных год за годом наблюдали крошечные яркие иноземные цветочки, как прежде ждавшие своего счастливого возвращения в родные края.
Ольга цветок-то вскоре заприметила, да Вадик ей сорвать его не дал. Романтик, что уж тут поделать: говорит, как в сказках, что игла в яйце - яйцо в ларце - если иглу сломать, жизнь может, если не сломаться, то, как минимум уж точно покалечиться, и когда случайно видишь под ногами какую-то забавную игрушку, не спеши с ней сразу развлекаться, может быть, это жизнь чья-то – ну, собственно, чем бы дитя ни тешилось, да лишь бы Ольге с ним комфортно было.
Провстречались они с ней уже довольно долго, но свадьбу играть не торопились: Вадим-то с радостью, что ещё в жизни ждать – Олечка рядом любимая, даст Бог и дети, семья, да Ольгу с милым рай-то явно не устраивал, заладила одно «вот в Турции, ни один отец мужчине свою дочку замуж не отдаст, если тот не заработал собственного жилья». Так Вадим и мучался, хватался за любую подворачивающуюся работу, копил, экономил, откладывал, только это по началу кажется, что здоровье крепкое и будет сопровождать тебя в жизни всегда - силы кончались явно непропорционально необходимости работать с каждым днем усерднее, но Вадик, видит Бог, что есть мочи старался.
Таня даже начала потихоньку к «зятьку» привыкать: хороший же парень, добрый, отзывчивый, поможет всегда, если нужно – словом, сошел уже Вадик для Тани почти за родного, когда Оля новый «фортиль» выкинула: чуть не взашей вытолкала Вадима: я, говорит, девушка достойная, высококультурная, порядочная, нечего тебе больше около меня отираться, я за коллегу по работе замуж выхожу через полгода – он жених завидный, родители - интеллигенты, карьера перспективная намечается, квартира, от бабушки по наследству, имеется, словом, чтобы доходчивее ясно было, всё, переводя на бесполезный и метафоричный язык Вадима: «но я другому отдана; я буду век ему верна», а к Вадечке у Ольги только самые добрые чувства и пожелания, и когда-нибудь ему обязательно встретится подходящая для него девушка, понимающая его с полуслова.
Татьяна по началу удивилась, долго к новому человеку присматривалась, привыкала: не могла прогнать какое-то странное чувство подмены - вроде бы вот он, жених, о котором для дочери всегда мечтала, а нет, порой мерещится, как будто что-то в нём не то, не так, как Танино воображение-то рисовало, но со временем притерпелось и пришлось с новым членом семьи смириться. А сколько в сердце Тани было радости, когда Ольга с мужем вскоре после свадьбы жить в самый центр Москвы переехали – вот она, наконец, сбывается Татьянина мечта: дети пообустроятся, да и её к себе перевезут, подальше от этого всю жизнь вызывавшего в Тане брезгливость бескультурного болота.
Первый год Таня тщательно обдумывала, что с собой взять, что из вещей кому отдать, ходила по реелторским конторам, узнавала, как выгоднее всего квартиру продать, ну а спустя последующие несколько лет её пылающий энтузиазм начал рассеиваться: разложила всё, что не успела раздать по местам, зарегистрировалась в социальной сети в интернете, чтобы почаще видеть своего ребенка, ведь звонить-то часто – дорого, а у молодых, наверняка, расходов ой как много, потому и не звонят, экономят. Так и потянулась новая Танина жизнь – от сообщения до сообщения, от звонка до звонка. Вадима она иногда на улице встречала, радовалась ему, с расспросами подбегала, как-никак, а всё же какая-то живая знакомая да хоть немного близкая душа. Старость, как и водится, продвигалась в тыл окольными путями, оставаясь до поры до времени совершенно незамеченной.
А Вадим-то так и учудил как-то раз: с утра пораньше разбудил свою несостоявшуюся тещу телефонным звонком. Она ему: «Алло», а тот: «Татьяна Александровна, а с Вами всё нормально? Нет. Ничего. Да сон я нехороший видел», - вот же дурень-то, сколько лет прожил, а ума не нажил, стоило из-за какого-то сна беспокоить пожилого человека.
Татьяна, коль уж встала, переделала свои привычные ежеутренние дела: кашу себе на завтрак сварила, кошку с попугаем накормила, да прилегла ещё немного подремать, и вдруг почувствовала, словно молния ей голову напополам прошила, но вроде ничего, отлегло, полегчало.
Чуть погодя, в дверь позвонили, Танечка открыла. «Ты почему до сих пор, доча, не одета? Вставай, умывайся - на автобус опоздаем. Давай-давай, поживее собирайся». Танюша послушно собралась в дорогу, взяла маму за руку и сонно побрела к остановке автобуса, протиснулась между чужими потными спинами поближе к кабинке водителя и стала пристально всматриваться в скорое будущее: го-род - даже слово само по себе большое, длинное…
Вызванная соседями скорая определила недвижимую Баб Таню в реанимацию невралгического отделения в больнице «по месту жительства» - Ольга, конечно, на сиделку денег выслала.
Вадим зашел Татьяну Александровну проведать только один раз – больше не выдержал. Если где-нибудь и существует ад, то врата в него открываются здесь, не иначе. В коридорах впритык друг к другу, кто на кроватях, кто на каталках, лежат многочисленные полу-обездвиженные тела, по соседству с Татьяной Александровной, странно скрючившись, вроде сидит на кровати старушка, у изголовья её кровати – пост медсестры. Татьянина соседка по коридору плачет горькими слезами заливается: на прикроватной тумбочке стоит вода, а руки, дотянуться до неё не слушаются. И над всем этим многоголосным резонирующим человеческим стоном спокойные и уравновешенные слова санитарок «как назло всё делает: щас наревется, давление подскочит, придется снова капельницы ставить». Не выдержал, аккуратно огибая кровати и стараясь не задеть ни одного больного, подошел к старушке, протянул ей бокал, и тут же в спину услышал «мужчина, что Вы делаете, она сегодня уже пила, где мы на всех подгузников-то наберемся? Ишь добренький нашёлся, ты поди-ка эти туши поворочай». На похороны не пошел – кому там его помин нужен. Сам дома выпил за душу новопреставленной, да пошел поблуждать в тех местах, где совместная с Ольгой молодость прошла. Надо же ничего, считай, и не поменялось: тот же берег, та же речка... Только цветочки аленькие в землю кто-то неаккуратными шагами втоптал, ну ничего, мы тебя пересадим. На солнечные берега? Что только ни влезет в голову после стопки водки. К Татьяне Александровне пересадим, на долгую память. Как порешил, так и сделал.
Ну а утром, чуть светать стало – на рыбалку. Вот ведь какая штука: рыбак ведь что бы ни случилось в жизни, всё же изловчается выкроить время и отправиться к отдаленным водоемам, чтобы в ловкости, хитрости и смекалке с рыбой посоревноваться, и, наконец, почувствовать себя в итоге, замыленным в устных преданиях, кроманьонцем - добытчиком пищи примитивными способами. И это, видимо, неистовая внетренне-генетическая тяга продолжать традиции древнейших предков человека и местных жителей дичайших африканских племен - наделил зверушку (щуку, например, как предел мечтаний) некими мифическими качествами (зубы у неё острые - она сильна, поймать её тяжело - она хитра и изворотлива), а затем непременно собственноручно в личной схватке её нужно побеждать и, съедая труп противника, думать, что приобретаешь и его лучшие качества: такое повзрослевшее за века жертвоприношение чьей-то малознакомой туши богам, чьи имена уже давно засыпаны счищенной чешуей до невспоминаемости по принципу "кто не спрятался - я не виноват" - верховный дух рыбалки играясь бьет в невидимый бубен и ты сам не знаешь, для чего плетешься чёрт знает в какие дебри всеми подручными способами таскать насушу из воды какие-то малознакомые существа, насаживая на крючок не только наживку, а собственное будущее, свою будущую плоть, которая когда-нибудь пойдет на корм червям. И всё-таки, как ни крути, для рыбы одиноко сидящий с рыбацкими снастями на берегу человек и есть прямое олицетворение смерти - наверняка и сама старуха с косой тоже и не задумывается, когда, зачем и к кому она пришла - просто идет куда-то, повинуясь острому кровному врожденному инстинкту рыбака-кроманьонца. Как всё-таки страннА и необычна мысленная организация заядлого любителя рыбной ловли: почти каждый напрямую противопоставляет себя душегубам и злодеям – браконьерам, утверждая, что он сам-то поступает в сотни раз благородней и к водоему ходит не только за добычей и для развлечения, чтоб скоротать ничем больше не занятое утро или вечерок-другой - почти что каждый скажет, что он таким образом единится с природой, находит в себе способность полноценно прочувствовать свою естественную исконно природную сущность исключительно посредством умерщвленья некоего безмолвного и малопонятного во внешних проявлениях своих ощущений живого существа, чья свежая тушка крайне пригодна для человеческого пропитания. И может даже показаться, что от единичности или массовости чьего-то умирания зависит способность в какой-то степени меняться у самого исходного общего смысла процесса уничтожения чего-то живого, чего-то чувствующего, чего-то, что в данной конкретной комбинации молекул и электронов никогда уже не повторится. Кому-то, может быть, и правда привлекательна мысль, что умереть на войне, от эпидемии или в масштабной катастрофе для каждого конкретного умирающего намного страшнее, чем испустить дух одному, в собственной некогда уютной постели. Быть может, так же, как и сильный, сноровистый, ловкий рыбак, наш добрый, милостивый и благородный триединый Бог, устав от повседневных забот и тянучего однообразия вечной и безмятежной райской жизни, ностальгирует по тем стародавним временам, когда в обличии крестителя-Христа не только прогуливался по воде, но и промышлял в ней рыбной ловлей, да и встает иногда спозаранок, тихо и бесшумно закидывает к людям свой небесный невод, да и время от времени возвращается домой счастливым и довольным, от греющего душу ощущения тяжести своего увесистого рыбацкого рюкзака, наполненного знатным уловом.
Так вот на рыбалке глянешь ввысь – и легче на душе от жизни-то своей становится, когда там, наверху, столько бескрайнего простора, не иначе ведь, Земля-то наша – тоже просто чья-нибудь окраина.
Комментариев нет:
Отправить комментарий