Я никак не
ожидала, что у меня может быть выкидыш. Мне даже в голову не могло это прийти,
поэтому и абсолютно не была к этому готова. Когда дежурный врач сказал, что
сохранять уже нечего, а дежурная медсестра сказала, что придется потерпеть,
потому что анестезиолог занят на другой операции, слова их приходили ко мне из какого-то
черного тумана. Я не могла отвечать и двигалась чисто механически, будто
приняла большую дозу снотворного. От шока я, наверно, и боли не чувствовала.
Лежала, глядя в потолок остановившимся взглядом, и слушала, как врач и медсестра
меня нахваливают:
— Молодец!
— Умница!
— Терпеливая
какая!
— Сразу видно —
учительница…
И, как
финальный аккорд, глядя на ведро, стоящее где-то внизу:
— А он у тебя
постарше был, чем ты говоришь. И ручки, и ножки, и ушки уже были.
Я молчала. Казалось,
внутри образовалась черная дыра, которая в один миг вобрала в себя мои
мысли, чувства, желания.
Меня отвели в
палату. Я легла и все так же тупо смотрела в потолок. Ни истерики, ни
слезинки. Только черная дыра в животе.
Палаты наши разместили очень разумно. Сначала была палата № 1 —
для тех, кому не удалось выносить ребенка, здесь лежала я. Следом шла палата №2 —
для тех, кто пришел избавиться от ребенка, сделать искусственные роды. А последняя —
палата № 3 — для тех, кто еще надеялся выносить ребенка. На третьей
палате висела официальная табличка: «Невынашивание беременности». Женщины, не
долго думая, заклеили «не» лейкопластырем. Теперь выглядело гораздо
оптимистичней: «Вынашивание беременности». Но пришел профессор, который
курировал наше отделение, ему новшество не понравилось. Он топал ногами и
требовал сделать все, как было. Санитарочка лейкопластырь отодрала. Так и
остались женщины в третьей палате с проклятием на двери.
Каждый вечер
женщины, которым не повезло, и тем, у которых еще оставалась надежда, слушали
крики и стоны из палаты № 2: искусственные роды ненамного отличаются от
настоящих. Слушать это было невыносимо. Мы пытались заткнуть уши, включить
музыку громче, но ничего не помогало, и тогда начиналось.
— Ну почему?
Почему? — красавица Лера, самая богатая девушка в нашей палате мечется от
стены к стене. — Объясните мне, почему тем, кто хочет детей, ждет их, Бог
не дает? А тем, кому дети совсем не нужны, — пожалуйста! Почему мы
должны слушать каждый день вопли этих шлюх?
— Да ладно
тебе, — вяло осаживает ее Вика. Ее кровать у окна, и она целыми днями смотрит
в окно, как я в потолок. — Ты что, абортов никогда не делала?
— Делала, и
что? Аборт и искусственные роды — это разные вещи! Она, — Лера ткнула
пальцем в сторону палаты № 2, так что полы дорогого атласного халата в
стороны разлетелись, — убивает семимесячного ребенка. Семимесячного! Он
выжил бы, если бы с ней несчастье случилось!
— Хватит
врать… На таком сроке роды делать не разрешают, — продолжает Вика
уныло сопротивляться. У нее уже третий выкидыш. От стресса она очень
много ест и теперь весит килограммов сто. Муж собирается с ней
разводиться, потому что полюбил ее за красивую фигуру.
— Тебе
принести ее карточку? Показать? Я все знаю! За деньги врачи что хочешь сделают!
— Лерка,
хватит бесноваться, — Вика, наконец, поворачивается к ней лицом. — Все
мы одним мирром мазаны. Что аборт, что искусственные роды — все равно
убийство.
Вика уверена,
что расплачивается за свои грехи. Я могла бы подбросить ей пару фактов,
когда несчастье случается с совершенно порядочными женщинами, которые абортов
никогда не делали и всю жизнь только одного мужчину знали, но промолчала.
Черная дыра засосала все слова.
Лера вдруг
падает на кровать и начинает истерически рыдать.
— Это
несправедливо! Несправедливо! — слышим мы ее всхлипы. — Я один
только раз сделала, а теперь мучаюсь. А она уже раз двадцать аборты делала
и три раза искусственные роды. И еще придет! Почему?
Я смотрю в
потолок. «Богословский вопрос!» — сказал бы мой муж, если бы присутствовал
здесь. Не бабское это дело богословские вопросы решать.
— Хватит
врать, — без всякого азарта спорит Вика, она опять смотрит в окно.
Лика мгновенно
вскидывает зареванное лицо от подушки:
— Тебе ее
карточку принести?
Ночью у нас
пополнение. Молоденькая девчушка из палаты с надписью: «Невынашивание
беременности». Нам было не до сна. Девочка кричала так, что, казалось, сейчас
умрет от крика. Пришел врач, вдвоем с медсестрой они прижали ее к кровати
и вкололи успокоительное. Пациентка затихла.
Женщины из палаты № 2 очень любили ходить в гости к нам или в третью
палату. Это интересный психологический феномен. Почти каждая, перед тем как
убить ребенка, приходила и рассказывала жалостливую историю «о том, как Ася
Клячкина любила, да не вышла замуж». По их рассказам только мелодрамы
снимать. Мы слушали молча. Это повторялось с такой закономерностью, что никто в
их рассказы не верил, ясно было, что они просто хотят оправдаться, получить
индульгенцию. Только почему же именно к нам они ходили за отпущением грехов?
Богословский вопрос.
Посетители у
меня бывали толпами. Все хотели меня утешить, но как же это раздражало! Все
заладили одно и то же:
— Не
переживай, ты еще молодая. Ничего страшного, у тебя будут еще дети.
Так и хотелось
отправить их в библиотеку, чтобы почитали, чего нельзя говорить женщине,
потерявшей ребенка. Да, я еще молодая и у меня еще будут дети. Но вот
этого, который жил во мне, которому я придумала имя и мечтала, чтобы он был
темноволосый и кареглазый, как папа, — его никогда не будет.
И этого не изменить, не исправить. Он останется раной у меня в сердце,
даже если у меня еще пятеро детей. Рана может затянуться, но нет-нет, да и
резанет болью, напоминая о потерянном. А «утешители» еще раз убивают его,
делая вид, будто он что-то незначащее, несущественное, не стоящее слез и
переживаний. Мой маленький, никому, кроме меня, ненужный человечек. Мы одни
с тобой. Совсем одни. Вернее я совсем одна, потому что тебя тоже утянула
черная дыра.
Муж приходил
каждый день. С ним мы тоже молчали. Он не понимал, что я пережила. Кажется,
даже чувствовал облегчение, что все так произошло, потому что не был готов
стать отцом. А я
боялась услышать от него дежурную фразу: «Не переживай». Мы сидели бок о
бок в больничном парке, наблюдая за шумными компаниями, всегда отдыхающими
неподалеку. Женщины, которые за день до этого нам исповедались, а вечером
убивали своих детей, на следующий день уже весело проводили время со своими
поклонниками. Это тоже стало непреложным законом нашего отделения. Нам
оставалось только с мрачной жадностью наблюдать за теми, кто может жить, не
переживая ни о прошлом, ни о будущем. Жить как кошка, не помнящая утопленных
котят. Хотя кошка все же лучше, она же детей не сама топит.
В один из таких
дней я все же не выдержала и нарушила наш заговор молчания.
— Скажи мне, —
резко повернулась я к мужу, с трудом отрывая взгляд от смеющейся
женщины, — есть ли какой-нибудь маленький шанс, что я увижу своего
нерожденного ребенка?
— Богословский
вопрос, — вздохнул муж и обнял меня за плечи. — Однозначно на него
пока не ответили.
— Богословы —
это высокоразвитые животные, — зло произнесла я.
— Что это ты
так, милая? — погладил меня муж по спине.
— Будь они
людьми, они бы поняли, что нам не нужна правда, нам не интересно, что об этом
писали отцы церкви или Библия. Нам нужна маленькая надежда, что мы увидим тех,
кто нам дорог, независимо от того, как мы их потеряли: выкидыш, самоубийство,
передозировка… Что им стоит без всяких заумных фраз сказать: «Бог спасет их».
Я, может, и в
Царствие Божие не попаду, и никогда не узнаю, что они меня обманули. Но чтобы выжить здесь,
дайте мне надежду, хотя бы саму маленькую…
— Не плачь, — муж прижал меня к
своей груди. — Бог
обязательно вернет тебе малыша, вот увидишь…
Комментариев нет:
Отправить комментарий